Сайт выпускников ШМАС

Записки механика-аэрофотографа.

Давно исчезли в прошлом эти дни. Только неверная подружка-память хранит воспоминания, которые с годами либо тускнеют, по причине своей незначительности, либо наполняются красками воображения, которое старается приукрасить совершенно заурядные события личной жизни.

Заготовка дров в пустыне.

Декабрь 1973 или январь 1974 года? Пожалуй, всё-таки январь. Место действия – восточное побережье Каспийского моря. Крохотная войсковая часть, ничем, даже забором, не отгороженная от песчаной равнины уходящей за горизонт.

В морозном воздухе пахнет полынью. Это её сухие стебли торчат из серого, в блёсках вымороженной влаги, песка, заполнившего эту гигантскую песочницу. В будущем этот фокус проверен – как только я обонял горький полынный запах, память немедленно выбрасывала меня в тот давно прожитый январь.
С другой стороны, метрах в пятистах-восьмистах, абсолютно плоский и пустынный берег замёрзшего у берегов моря. В море чернеет с дюжину корпусов судов-мишеней. Военно-морской полигон.

Я, по военному образованию механик-аэрофотограф, оператор КФТ, а зачислен в штат части как электромех. Именно так записано в военном билете чьим-то корявым почерком – электромех.

В армии я всего-навсего восемь месяцев, только что прибыл из Волочка через Ахтубинск на полуостров Бузачи, поэтому регулярно хожу в наряды.
Система имеет своё местное название: через день - на ремень, через два – на кухню. Это значит, что у меня суточный наряд, допустим дневальным по роте. Сменившись с наряда по роте, я сплю одну ночь в казарме, а на следующий день заступаю в суточный наряд по кухне. Сменившись с наряда по кухне, я сплю одну ночь в казарме, а на следующий день заступаю в суточный караул по части. Сменившись с караула, я сплю одну ночь в казарме… И так далее, по кругу. 
Все, кто прослужил в армии с моё, крутятся в этой же системе нарядов. В части, вместе с офицерами, человек 50-60. В части нас, отслуживших меньше всех, очень мало, поэтому мы всегда при делах. Мы не ропщем. Просто надо дожить до весны, до того момента, когда в часть привезут тех, кто прослужил ещё меньше нас, и их можно будет включить в систему. Тогда мы отдохнём, и начнём работать на технике. Так мы думаем. На это мы надеемся. Это помогает нам служить.

В нашей части все печи для отопления жилых и рабочих помещений топятся углём, который летом завезли морем, и свалили в кучу на окраине части.
А вот кухонные печи, топятся деревом. Здесь, в пустыне, дерево – большая ценность. Откуда берётся дерево? Дерево берётся с лесовоза-мишени, который притоплен на мелководье километрах в полутора от берега.
Однажды утром нас отправляют за деревом. На побережье всегда дует ветер. Близость моря, замёрзшего только у берегов, создаёт повышенную влажность. Зимой у нас очень холодно. Я в шинели с поднятым воротником. “Уши ” на шапке-ушанке опущены, и завязаны под подбородком. На руках у меня трёхпалые солдатские рукавицы. Нам очень холодно на берегу моря.

Для похода за деревом откуда-то выгоняют древнюю гусеничную машину-амфибию, с открытым кузовом. Мы (я и ещё человек пять сверстников-солдат) грузимся в кузов и рассаживаемся вдоль высоких железных бортов на откидных сидениях. Все поверхности бортов и лавок покрыты инеем. Становится холоднее. Нижняя челюсть начинает непроизвольно дёргаться, выбивая зубами дрожь.
Амфибия взрёвывает дизелем, и начинает двигаться в сторону моря. Территория части расположена на “старом” берегу Каспия. Когда-то давно море отступило, и теперь, чтобы добраться до цели, амфибия съезжает вниз с трёхметровой высоты песчаного откоса, и ползёт дальше, к замерзшей кромке моря.
Поразительно, но проломив гусеницами лёд, амфибия ещё с полкилометра ползёт по мелкому дну, с хрустом и скрежетом ломая тонкий морской лёд. Становится совсем невыносимо холодно. Заранее, ещё на берегу в кузов кто-то поставил ведро с тряпкой, плавающей в солярке, заполнявшей на треть объём ведра. Сейчас солярка поджигается.

Зубами я стаскиваю с окоченевших рук рукавицы и подношу к огню. Ничего не происходит, тогда я засовываю руки в огонь, и начинаю чувствовать тепло.
Амфибия достигла глубины, и теперь уже плывёт, ломая лёд тупым покатым носом. Я не знаю, движется ли она за счёт перемотки гусениц, или включились винты. Мы плывём ломая лёд к кораблям-мишеням. Нам не страшно, потому что все чувства, кроме чувства холода, у нас уже атрофировались.
Рядом с нами появляется обшарпанный проржавелый стальной борт лесовоза.



В качестве источника дерева его использовали ещё до моего появления в этих краях, поэтому на борту судна висит стальная трубчатая лестница, зацепленная загнутыми концами за борт лесовоза. Амфибия, покачиваясь, подплывает к лестнице и мы, по одному, взбираемся на высокий борт корабля.
Сверху открывается пронзительно-прекрасный своей отстранённостью от армейской жизни вид на свинцового цвета морскую поверхность, уходящую за горизонт. Над головой в морозной дымке светит солнце. Но не греет.

Греемся мы в работе. Мы скатываем со штабеля несколько толстых брёвен, и спускаем их на верёвках вниз, в кузов амфибии.
Дело было почти сделано. Сейчас я не понимаю, как мы не покалечились на скользкой поверхности стальной палубы, перемещая эти неподъёмные брёвна.
А брёвна были неподъёмные. Годами пролежали они на палубе, пропитываясь влагой морских испарений, высушиваясь на бешеном белом солнце пустыни. Древесина от этих процедур превращалась в камень. Пилить её ручной пилой “дружба” было сущим мучением. А уж колун, да ещё с нашими невеликими силами, вымотанными нарядами и недосыпом, эту древесину почти не брал.

И опять я в кузове пытаюсь отогреть на открытом огне замерзшие руки. Амфибия плывёт, а затем и ползёт на гусеницах к далёкому берегу. Почти весь объём открытого кузова заполнен брёвнами. Но в нём ещё нашлось место для шестерых замёрзших солдат срочной службы в шинелях с голубыми погонами, и ведру с горящей в нём соляркой.

Прошли десятки лет. Но я помню этот холодный зимний день на берегу моря.

Новый Год в армии.

Первый армейский Новый Год я встречал в карауле на полуострове Бузачи.
Даже если я и был когда-то сентиментальным, то к тому времени от сентиментальности не осталось и следа. Поэтому каких бы то ни было соплей по поводу этого праздника, который я впервые встречал вдалеке от дома и родных лиц, я не испытывал.
Караул у нас хоть и был по составу классическим для однопостового караула, то есть три часовых при одном начкаре-сержанте, но ходили мы в караул без патронов. То есть был это по существу сторожевой пост. В наряде я оказался по причине того, что тогда только “молодые” у нас в наряды и ходили, а в карауле потому, что так получилось по графику нарядов.
И вот, Новый Год.

Заступил я с 0000 до 0200. Ночь, ветер, мороз, темнота, пустыня. Территория части не огорожена, да и не от чего или кого – вокруг пустота.
Как потом пел Виктор Цой: “а вокруг красота – не видать ни черта”. Ходил я по периметру части с внутренней стороны строений, потому как хоть какая-то защита от ветра и от абсолютной ночной пустоты внешнего мира.

Все окна в офицерском бараке-общежитии были освещены. Стёкла были покрыты инеем изнутри помещения, а форточки в окнах открыты. Из них раздавались громкие голоса, к которым я не прислушивался, вроде бы музыка, и пахло жратвой, куревом, выпивкой. А может, мне так казалось.
Хотя, чем ещё оттуда могло пахнуть? Не духами же “Красная Москва”?

Женщин в нашей части никогда не было, потому что женщинам там делать было нечего. Я так думаю, что у самих офицеров такая служба, в полном отрыве, даже от радостей гарнизонной службы, называлась каким-нибудь собачьим словом.
Под такими окнами стоять опасно, потому что можно нарваться, поэтому я не задерживался, а нарезал круги.

Время в карауле тянется очень медленно. За два часа, параллельно за наблюдением за местностью, успеваешь передумать обо всём. Это если ты не борешься с холодом, или с голодом, или с желанием закурить. Или со страхом. Если же ты борешься со всеми этими страстями, то время и вовсе останавливается.
Мне в ту ночь приходилось бороться со всеми этими страстями. Кроме страха.

Поэтому я пошёл к домику, где работал дизель-генератор, и уселся на карабин, положенный плашмя на бетонную отмостку, под выхлоп тёплого воздуха от вентилятора охлаждения, и чутко задремал. Рядом с работающим за стеной дизелем и из-за гула воздуха ничего не слышно. Но и меня в темноте не видно. Да и кому я нужен был тогда, на переходе 1973 в 1974 год? Чуткая дрёма нужна для того, чтобы вовремя оказаться поблизости от места, где тебя сменят на посту.
Меня сменили на посту. Я пришёл в тёплую караулку.

Приятель угостил меня щепоткой моршанской махорки. После бодрствующей смены я скрутил “козью ногу”, выкурил её. И погрузился в сон. Снилось мне что-то яркое и шумное. Потом я опять заступил на пост и встретил безжалостный рассвет первого дня Нового Года. Служить мне ещё оставалось 17-ть месяцев.
Второй армейский Новый Год я встречал в грошевской казарме. Ни в какие наряды я, естественно, на Новый Год не пошёл.
В этот вечер и ночь в наших краях шёл дождь. На ужин в столовой было какое-то “дэпэ” (дополнительное питание), и это было чудесно. Отбой сегодня был без команды, и можно было посмотреть по телевизору встречу Нового Года по 1-й Программе ЦТ, или лечь спать, и это было замечательно. Утром первого января подьём был на час позже и тоже без команды, и это было прелестно. На завтрак также ожидалось “дэпэ”, и это было хорошо. Я прекрасно выспался, и встретил великолепный рассвет первого дня Нового Года праздно стоя у окна спального помещения в казарме. Служить мне оставалось 4,5 месяца.


БУЗАЧИ, БОЗАЩИ (Bozashchy Tiibogi)

Полуостров в северо-восточной части Каспийского м., Республика Казахстан. Название - от казах, базашы - «солонец со степной травой, пригодный для пастьбы скота». Предполагается также, что бузачи — это название одного из туркменских племен, кочевавших по полуострову. Г.С. Карелин (см.) отмечал, что п-ов Б. некогда назывался Колпиным Кряжем, что связано с о-вами Колпиных, слившимися с п-овом. Поверхность Б. на юге пересекается холмами, в некоторых местах покрыта грядово-ячеистыми песками. На севере большие площади солончаков. На юге к п-ову Б. примыкают горы п-ова Мангышлак. Пл. Б. сильно колеблется в связи с колебаниями уровня Каспия. Множество замкнутых соров глубиной 10-15 м. На северо-западе п-ова вдоль побережья береговые валы высотой 0,5-0,7 м, а также береговые дюны.

Вообще, Бузачи, потрясающее место!
Хочешь посмотреть мир? Иди служить в Армию!
Хрен бы я попал в эту географическую точку, если бы не служба. Но попал.
После недели-полутора пребывания в Ахтубинском гарнизоне в сводной роте, нашу команду из Вышнего Волочка разбили по неизвестному принципу по парам, и отправили служить в части.

Ребят разбросало по всему Казахстану и Астраханской области. Макат, Теректа, Тургай, Грошево. Мы с Мишей Горбатовым попали в Бузачи.
Как попадают в Бузачи? В Бузачи попадают самолётом с Ахтубинского аэродрома.
Нас было двое рядовых-пассажиров на этом борту. Ещё человек пять офицеров расположились в креслах сразу за перегородкой пилотской кабины, а мы разместились на откидных лавках в хвостовой части фюзеляжа рядом с бочками с квашеной капустой, мешками с сухой картошкой и ящиками с консервами.
Для нас это было бесплатное развлечение - полёт на аэроплане (будет дома что девкам рассказать)!
Но это развлечение было отравлено горьким чувством того, что наше путешествие из ставших за полгода родными стен ШМАСа в Вышнем Волочке, ещё не закончено. И закончится это путешествие на краю обитаемой Вселенной, то есть в полной шопе (будет о чём дома девкам рассказать).
Аэроплан взлетел. С грустью мы смотрели из иллюминатора на ВПП и крыши зданий Ахтубинского гарнизона. Мы вдруг оба поняли, что лучше было бы пахать в столь не понравившейся нам после учебки сводной роте, чем смотреть сейчас с небес на землю.
Маршут нам кто-то объяснил - посадка в Гурьеве, а потом курс - Бузачи. В фюзеляже было холодно и скушно. В иллюминатор ничего не было видно - серая зимняя дымка вперемежку с облаками. Хотелось курить, но было откровенно страшно натворить дел. Ведь под носом маячила пробка-заглушка на крайнем иллюминаторе перед закрытой дверью в правом борту аэроплана.
Прочие пассажиры-офицеры дремали в креслах. Забылись и мы.
В Гурьеве аэроплан приземлился. Мы с Мишей перекурили в сторонке на поле. Кто-то из офицеров вышел в Гурьеве, кто-то остался. Взлетели. Набрали высоту. И опять ни хрена не видно в иллюминатор. Летели, летели, сели.
Дверь распахнулась, потянуло холодом и незнакомым горьким запахом. Мы спустились по короткому откидному трапу на железную дырчатую поверхность вмёрзшую в серо-жёлтый песок.

На краю железной полосы стоял барак КДП и домик с дизелем. Вы не поверите, но через пару недель этот барак сгорел вместе с радиостанцией. И мы сидели вообще без связи с внешним миром.

Военно-полевой аэродром в Бузачах принимал и выпускал один борт в две недели. Ближайший источник с пресной водой находился в 60-ти километрах от части. Никаких дорог по суше. Летом можно было приплыть на корабле из той же Астрахани или Гурьева (наверное). В части служило человек пятьдесят - шестьдесят срочников и с десяток офицеров. Проживание - в бараках. Баня с морской водой. 

С одной стороны - море, с другой стороны - пустыня.
А между ними - две маленькие фигуры в солдатских шинелях с голубыми погонами и шапках-ушанках, с вещмешками за плечами, идут по мёрзлому песку на встречу со своей судьбой.

Продолжение читайте по адресу:

Записки механика-аэрофотографа